По материалам издания: Арсеньев Н.С. О русской
эмиграции (с 1920 по 1971 г.) и
о духовном ее служении // Арсеньев Н.С.
Дары и встречи жизненного пути. -
Франкфурт-на-Майне: Посев, 1974. - С. 187-195.

Перепечатано с сайта: "Русская эмиграция",
разработанного Центром по изучению русского зарубежья
Института политического и военного анализа

"Род приходит и род уходит, а земля пребывает", - говорит автор книги "Екклезиаст" в Ветхом Завете. Теперь мы не уверены, что земля пребудет. И Царства рушатся, и империи рушатся, не только меняется строй управления страны, но гибнут и лучшие силы в разных странах, гибнут сокровища национальной культуры; культурные и духовные, драгоценные, творчески столько давшие - традиции разных народов, больших и малых, особенно в странах, находящихся под истощающим, обезличивающим, убивающим душу и свободу духа, беспросветным игом коммунизма. Но и там, где есть в стране свобода творчества, свобода духа - то надолго ли это? Истоки жизни, живая душа, сила творческого порыва и живая динамическая традиция слабеют, иссякают среди целых народов, как и в отдельных личностях. Царит умирание, обеспложивание духа на фоне загрязненной, обесчещенной, гибнущей Природы. "Все проходит" - как это было всегда, но теперь как будто каким-то ускоренным темпом. Каков смысл истории?

Нет смысла истории - если нет опоры в Вечном Непреходящем и Дающем Жизнь и Творчество. "Свет Истинный, просвещающий всякого человека, грядущего в мир" - в этом смысл жизни и для каждой отдельной личности, и для народа. И, значит, не все проходит, даже если земля и пройдет. В этом - смысл истории и ее событий, в этом, как в одном из частных ее проявлений, смысл и русской духовной - национальной и моральной - катастрофы, как и смысл русской эмиграции. Найти точку опоры в "Свете Истинном, просвещающем всякого человека"...

Только когда чувствуешь это, осмысляется жизнь.

***

Какой же смысл в существовании русской эмиграции? Смысл - в ее служении. И раз "все проходит", то ее смысл в служении как раз тому что "не проходит".

Пускай многие думают, что все проходит, но лишь внешнее проходит. В том то и дело, что не все проходит и этому непреходящему - что живет и в величайших духовных сокровищах русского народа, но что выше этого народа - должны служить и русский народ, и русская эмиграция. "Эмиграция"? Это ведь одна сотая русского народа. Но она свободна - и будучи свободна, она для русского народа и во имя русского народа, питаясь тем, из чего возросло все лучшее, что он произвел и создал - она, повторяю, во имя русского народа может и должна продолжать его духовную традицию, то есть помогать ее сохранению и продолжению. Потому те, кто зажигаются атмосферой служения России (а такие и были и есть - хотя голос их слаб и окружающая среда часто безразлична и равнодушна, а часто и неблагоприятна), - могут свидетельствовать, могут будить, могут даже творить, если им это будет дано; могут смотреть вперед и громко говорить и думать о будущем, могут устремлять свой взор в прошлое России и приближать прошлое к настоящему, могут подымать свой взор к Сверхвременному и Непреходящему Источнику всякого творчества и смысла, и у него - вместе с русским народом там - искать помощи, укрепления и силы. Могут свидетельствовать жизнью, служением и проповедью - об этом Непреходящем и Вечном. Вот для чего нужна и русская эмиграция.

***

Не хочу - и не могу - писать здесь общей статьи о русской эмиграции, об ее задачах, бедах, трудностях, ошибках, борениях и достижениях. Это была бы очень важная, богатая, хотя и трудная тема. Хочу лишь рассказать о встречах и контактах, которые вспоминаю с благодарностью, и о духовной работе и даже духовных подвигах целого ряда членов этой эмиграции. Я жил, в общем, "на отлете" - в Восточной Пруссии, в Кенигсберге, где с ноября 1920 года, в течение 24-х лет (до ноября 1944 г.) преподавал в Университете на философском факультете, в качестве лектора русского языка и приват-доцента, а потом "доцента", потом "сверхштатного профессора" (Ausserplanmas-siger Professor) по русской культуре и истории русской духовной жизни (Russische Geistesgeschichte), а также по истории религии (главным образом, по истории мистики) вообще.

Одновременно, но в течение лишь 12 лет (с 1926 по 1938 гг.) я был профессором по Новому Завету и по истории религий и сравнительному богословию на православном богословском факультете Польского Государственного Университета в Варшаве (основанном Польским правительством для православного меньшинства, которое было довольно многочисленно - 4,5 миллиона).

В Кенигсберге я читал лекции по-немецки, в Варшаве сначала по-русски, а потом по-польски и по-русски (на Варшавском православном богословском факультете было от 130 до 170 студентов, которые все знали русский язык и для значительной части которых он был тогда родным, а для другой части - украинский; государственным же языком был - польский).

Я ездил в Варшаву из Кенигсберга (где я постоянно жил) три раза в месяц (иногда 4 раза), то есть почти каждую неделю и читал в Варшаве 14 часов лекций. В Кенигсберге в оставшиеся три дня недели - 12 часов.

Дорога была утомительна! Одиннадцать часов по железной дороге, большей частью ночью, с двумя пересадками. Зато были длинные вакации, как и во всех университетах. В Кенигсберге я был свободен от 20 июля до 1 ноября, в Варшаве - от 1 июня до начала октября и - в обоих университетах с 15 марта до конца апреля. Так как первые 12-13 лет я был в Кенигсберге один, то на все вакации - летние и весенние (а иногда и рождественские) - я ездил к друзьям и родным: сначала в Баден-Баден (с 1921 до 1924-1925 г.), затем в Париж (с 1924 до 1933 г.).

Кроме того, я много ездил читать лекции в Англию (между 1927 и 1936 гг. 20 раз) и в Швейцарию (Лозанну, Женеву, Монтрё, Берн, Базель, Цюрих) и в ряд университетских городов Средней и Южной Германии, а также Восточной Франции (Гренобль, Страсбург).

Особенно близкий контакт был у меня с русской эмиграцией в Париже, где я жил у близких и дорогих мне друзей, участвовал в ряде съездов русской христианской студенческой молодежи и читал ряд лекций - на Русском Монпарнассе, в Сергиевской Академии - в самом начале ее основания, и т. д. Очень волновали меня различные перипетии тогдашней русской церковной жизни в эмиграции и вся политическая обстановка и радовало общение с русской молодежью и рядом наших ученых (особенно с близким мне еще по Саратову философом С.Л. Франком, который, впрочем, до середины 30-х годов жил еще в Берлине).

Одной из главных причин моего пребывания в Англии было, кроме чтения лекций в ряде английских университетов, интенсивное участие в интересном движении: в православно-англиканских съездах - для выяснения вопроса о сближении обеих Церквей и установления общности и различия их взглядов (Fellowship of St. Sergius and St. Albans - "Братство Св. Сергия и св. мученика Албания).

Такова внешняя схема этих годов моей жизни, когда я был долгое время совсем один - несколько близких мне и любимых мной русских семей были мне как бы второй семьей. Через многочисленных членов этих семей я особенно близко влился в жизнь русской эмиграции в Париже и переживал ее основные проблемы и задачи. Мне ясно - и из личного опыта: в первую очередь, говоря о значении русской эмиграции, нужно думать о русской семейной - религиозной и культурной - традиции и ее роли в русской эмиграции (и для России вообще).

На фоне этого перечня некоторых внешних фактов моей жизни, хочу остановиться на том, что я видел и вижу - вблизи или издалека - из работы русской эмиграции в области ее духовного служения России. Работа эта часто была (и отчасти еще есть) и вглубь идущая и, думаю, не пропавшая даром. Помню даже некое внешнее цветение этой культурной работы русской эмиграции до Второй Великой Войны: сначала (до переезда большинства ее участников во Францию (в 1923-24 гг.) - в Берлине, потом - в Париже. Были и еще два таких замечательных центра - Прага и Белград, не считая ряда других, второстепенных.

Группировалась эта работа вокруг ряда замечательных людей, и некоторые семьи играли здесь роль. Но семьи имели прежде всего свою особенно важную, нравственно формирующую, воспитывающую сердце, задачу. Это относится ко всем периодам эмиграции, это и была и есть до сих пор живая сила. Сколько вырастало кругом замечательных русских семей, сплоченных прежде всего вокруг невидимого внутреннего сияния матери - этого очага семьи! В самые первые времена эмиграции и во все последующие были и есть такие матери. Так, в русском Баден-Бадене (в начале 20-х годов) вспоминается мне с особой силой сияющий тихим внутренним светом - доброты и ласковости к людям и внутреннего стояния перед Богом образ кн. Марины Николаевны Гагариной. Три дочери и сын-подросток. И так много приходило в их дом людей, и одиноких стариков и одиноких юношей (я сам был еще довольно молод, хотя преподавал уже в Университете), и веяние теплоты, доброты и преображенной жизни духа исходило от нее и незаметно влияло на окружающих. И было радостно видеть дружбу дочерей с матерью: они чувствовали ее духовную красоту. Я невольно думал о моей матери, когда месяцами жил в течение нескольких лет в этой очаровательной семье. Жили они в чудном нагорном парке над Lichtentaler Alice в двух не очень больших домах, соединенных между собой висячим мостиком; другой мостик вел прямо из гостиной во втором этаже в подымающийся вверх в гору огромный старый сад, поросший рододендронами, сиренью, а еще выше - в персиковую рощу. И чувствовалась Тургеневская эпоха. Вилла была приблизительно времени пребывания Тургенева в Бадене и полна она была старой мебели, старых гравюр, портретов и книг. За парком шла дорога все выше в горы уже по горному хребту. И русская усадьба и Шварцвальд соединялись как-то в одно целое. Какие прогулки вверх, в горы, можно было делать по утрам! Была в гостиной и старая книга с записями бывавших здесь гостей. Бывал здесь, например, в 60-х годах прошлого века поэт гр. А.К. Толстой. В начале 20-х годов ХХ-го века это место было духовным центром жизни русского прихода в Баден-Бадене. И из этого церковного и просто радушно-человеческого центра много добра разливалось кругом. Это был, вместе с тем, и музыкальный центр высокого уровня, основная ячейка церковного хора - чудные голоса трех сестер и их 18-летнего брата. А мужем одной из сестер был тончайший знаток музыки С.М. Осоргин. Бывали здесь и музыкальные вечера в небольшом кругу - рояль, виолончель. Устраивались и лекции внизу, в помещении под церковью.

Другим центром - тоже церковным, но также и просветительным, был дом кн. Григория Николаевича Трубецкого в Кламаре под Парижем. Огромная доброта, живое пылание духа и чувство культурно-общественной ответственности кн. Григория Николаевича питали духовную энергию многих и сыграли большую роль в жизни Парижской русской эмиграции. Источник этого вдохновения был глубоко христианский, глубоко связанный с жизнью Церкви. Григорий Николаевич основал два прихода в годы эмиграции: Baden bei Wien и в Кламаре. И был этот уютный старинный дом (перестроенный в конце XVIII века из pavilion de chasse Короля Генриха IV, начала XVII века) с большим садом, в двух минутах ходьбы от большого старого Кламарского леса, большим средоточием не только жизни церковной, церковного слу-жения, но, повторяю, и большим культурно-просветительным центром. Русские философы, богословы и общественно-культурные деятели собирались здесь не раз по вечерам за чашкой чая. И живший в Кламаре сравнительно неподалеку Бердяев, и о. Сергий Булгаков, и Карташев, и молодой, тогда еще не священник, доцент богословия Г. Флоровский, и Вышеславцев, и Бунаков-Фундаминский, и друг русских мыслителей, руководитель ИМКА ПРЕСС, очаровательный американец д-р Р.A. Anderson, и проф. В.В. Зеньковский (тог-да еще не протоиерей), и русские ученые из других мест Зарубежья, появлявшиеся иногда в Париже, - пражские профессора (П.Б. Струве), философ С.Л. Франк и И.А. Ильин из Берлина, племянник хозяина - высокоталантливый, часто парадоксальный (тогда он был евразийцем, это не нашло сочувствия в Кламаре), но всеми любимый филолог Николай С. Трубецкой, приезжавший из Вены, и еще ряд церковных деятелей; бывал здесь и любитель и знаток древней иконописи В.П. Рябушинский.

В отличие от некоторых представителей тогдашних течений русской эмиграции, Григорий Николаевич Трубецкой соединял истинно христианскую направленность и широту духа, глубокую укорененность в лоне Православной Церкви с непрерывным горением о России, с жаждой послужить России, с жаждой сохранить непрерывность и духовную традицию, помочь молодому поколению донести ее до грядущего - хотя бы дальнего - восстановления свободной России.

Но если дом Трубецких был одним из вдохновляющих и потому тем более важных центров духовной жизни эмиграции в Париже, то очередная работа проводилась в небольших переполненных лекционных залах (устроенного на средства Американской "ИМКИ" (русского эмигрантского юношеского (студенческого) центра на rue Montparnasse. Впрочем, там далеко были не только юноши, но и зрелые пожилые люди, но, конечно, особенно много и юношей и девушек. Очень много было духовной восприимчивости и горячих споров и внутренней объединенности, но и ряд юношески-эмоциональных преувеличений и довольно сильное расхождение в частных мнениях.

***

А "Русская Прага", то есть Прага сосредоточенной русской эмигрантской работы на фоне невероятной архитектурной красоты с ее потрясающе величественными Храдчанами, дворцовым холмом над рекой и всей "Малой Строной" дворцов богемской знати эпохи Возрождения или Барокко, церквами и монастырями, с великолепными садами, общественными и частными, при дворцах магнатов! Помню сады в стиле итальянского Барокко XVII века при доме-дворце графов Врба - с террасами, расположенными друг над другом, причем ступеньки с террасы на террасу шли через таинственные базальтовые гроты с бьющими в глубине источниками...